- Специальный корреспондент
Мне было лет десять, когда к нам во двор стал приезжать Димка. Мы тогда все лето напролет проводили на улице, с утра до ночи гоняя мяч, попивая дешевые лимонады типа «Колокольчик» и питаясь домашними бутербродами, которые мы выносили из дома, держа прямо в перепачканных землей руках.
Машин тогда было мало — штук пять на один дом, и весь газон был в нашем распоряжении. Диман сразу выделился среди нашей владимирской детворы, и на то были причины. Во-первых, Диман был маленького роста, но это вполне компенсировалось большими передними зубами, за что его немедленно окрестили «Зубастым». Во-вторых, Диман был москвичом со всеми вытекающими: хороший достаток в семье, компьютер, о котором мы тогда только мечтали, футбольная форма и самый лучший мяч во дворе. Не обходилось и без московских понтов. Дима не упускал случая напомнить нам о том, что мы провинциальные нищеброды, но делал он это так неуклюже и безобидно, что никто не обижался. К тому же он не был жадным и, собирая нас на футбол, всегда выносил свой мяч и угощал лимонадом.
Но больше самого Димы запомнилась его бабушка, к которой (видимо, за какие-то её грехи) родители на всё лето сплавляли неугомонного внука. Бабушка была настоящим голосом улиц (скоро я объясню, что это значит) и отнюдь не радовалась тому, что очередное лето ей придется нянчиться с этим столичным непоседой. Дима был очень активным ребенком. Его приезд она неизменно встречала одной и той же фразой: «Опять этого засранца мне на шею вешают. Не могли в питомник сдать?»
Именно тогда мы впервые услышали ее крик, который я слышу до сих пор, словно его эхо прорезало пространственно-временной континуум на долгие годы вперед:
«Ди-и-и-и-и-и-м-а-а-а-а!»
Этим ревом можно было искать жизнь в космосе. Неважно, где мы прятались: за школой, на пруду, в гаражах или у кого-то в гостях — ровно к обеду или к девяти вечера бабка выходила на площадку, медленно поворачивала голову, как радар, и запускала свой сигнал на весь район.
— Ну ба-а-аб! — пищал в ответ Диман, несясь домой со всех ног.
Потом у них традиционно случался спор, который представлял собой целое шоу, и мы с радостью наблюдали его, надрывая животы от смеха.
Начиналось всё с уговоров и подкупа: Дима клятвенно обещал вести себя хорошо и помогать по дому. Бабушка не верила ни единому слову. Потом Дима грозил нажаловаться родителям — но и это не работало. Затем он заявлял, что придет, когда захочет, но бабушке было до фонаря. Она спокойно отвечала, что просто закроет дверь, и этот малолетний «звездюк» (так она обычно называла внука) может ночевать где угодно.
Иногда Дима ее уговаривал на пятнадцатиминутный матч под ее судейством, которое она вела всегда в пользу его команды, а когда бабушка была не в настроении и отказывала, он в порыве отчаяния мог позволить себе нагрубить ей, чтобы не прослыть слабаком перед вечно ржущей над ним провинциальной шпаной. В такие моменты всё решалось быстро. Бабушка давала внуку звонкого леща и, схватив за ухо, тащила московского мажора домой под наш дикий хохот. На весь двор разносился жалобный стон:
— Ай-я-я-яй! Я всё маме расскажу!
— Я и ей всыплю за то, что тебя, звездюка, опять мне прислали.
Но несмотря на характер и вечное ворчание, внука она любила. Каждый новый день Диман выходил во двор с широкой улыбкой, накормленный всякими дорогими сладостями и домашними пирогами. А еще бабушка не жалела своей пенсии на новые игры для Диминого компьютера, которые они покупали на нашем рынке, где дисками торговали прямо на улице под широким зонтом.
Иногда Дима порывался кого-то из нас привести в гости, и это была настоящая проверка на прочность, причем для всех участников мероприятия.
Как сейчас помню: стою на площадке седьмого этажа, а из-за закрытой двери доносится такой рев, что сам Аттила развернул бы своих гуннов и ускакал прочь, лишь бы не встречаться с тем, что живет внутри.
— Ну ба-а-а-аб, ну можно мы посидим пару часиков?!
— Да чё ты их всех сюда тащишь?! У меня тут приют, что ли?! У этих засранцев трехкомнатная квартира, совсем оборзели! Пусть у себя дома сидят! Как ты меня достал! И друзья твои полудурошные!
И вот стоишь ты, слушая этот концерт, и думаешь, как бы улизнуть. Но тут открывается дверь, и появляется вечно улыбающаяся физиономия Димана, которая сообщает:
— Ща еще пять минут, я в толчке был и пока не спрашивал у бабушки.
Затем дверь захлопывается, и концерт продолжается.
Потом бабушка всё же сдается, понимая, что проще ночью в парке отказать вооруженному маньяку, чем этой московской занозе. Дверь снова открывается, и Диман приглашает зайти. Обычно я пытался отказаться и предлагал всё же отправиться на улицу, но тогда Диман обещал дать поиграть сольно в его комп целых двадцать минут, и весь страх отходил на задний план.
— Здравствуйте, — вежливо кланялся я Диминой бабушке, снимая кеды у двери и машинально прикрывая голову в страхе, что ее вот-вот откусят
— Здрасти, — кисло отвечала она и исчезала на кухне, откуда потом приносила всякие домашние угощения и холодный лимонад.
Как-то раз Дима уговорил бабушку позволить ему остаться с ночевкой у нас с братом. Не знаю, чем он ее подкупил. Наверное, дал обещание, что родители не привезут его в следующие тридцать лет. Он начал прогревать эту тему за неделю, но бабушка не соглашалась ни в какую, и это при том, что мы жили в доме напротив, и Дима мог даже выйти на наш балкон, чтобы помахать бабушке.
Она, к слову, так и простояла тогда на своем балконе, словно часовой, до самой темноты. И хоть мы могли разглядеть только ее нечеткий силуэт, а бабушка по ночам всё же переходила с крика на нормальную тональность, каждый из нас отчетливо ощущал на себе ее гневный взгляд, а до ушей доносилось слово, без конца слетающее с ее губ: «Звез-дю-ки...»
Бабушка Димана, кстати, кричала не только на него. Она вообще плохо умела общаться на нормальной, человеческой частоте. Под раздачу попадали все: соседи, почтальоны, работники магазина, чей склад выходил на наш двор, и даже ее подружки, с которыми она постоянно сидела на скамейке у детской горки. Мы слышали ее всегда — это был голос нашей улицы, ее отличительный знак, ее гимн. Лишь зимой бабушка будто впадала в анабиоз, и на улице воцарялась неестественная тишина.
А потом мы подросли. Диман стал приезжать реже, у нас у всех появились компьютеры. Во дворе, как тараканы, расплодились машины. Мы перестали играть в футбол, окончили школу и разбрелись по техникумам и институтам.
А потом голос Диминой бабушки умолк навсегда. Я не помню точно, как и когда это случилось, но заметил, что вместе с уходом этого крика всё вокруг как будто начало менять цвет: двор, дома, деревья, небо — всё теряло краски и тускнело на глазах. Газон превратился в парковку, с уличных веревок исчезло постельное белье, на дверях появились домофоны, а кусты, где мы скрывались, играя в прятки, и вовсе срубили.
Если бы вы спросили, с чем ассоциируется у меня детство, я назвал бы десятки, а то и сотни вещей: футбол, спортивные лагеря, речка, заброшки, крыши магазинов, пруды, гаражи, школьная площадка, спортзал… Но если бы вы спросили: «Как звучит детство?» — я бы однозначно ответил так:
«Ди-и-и-и-и-и-м-а-а-а-а!»
Александр Райн
Машин тогда было мало — штук пять на один дом, и весь газон был в нашем распоряжении. Диман сразу выделился среди нашей владимирской детворы, и на то были причины. Во-первых, Диман был маленького роста, но это вполне компенсировалось большими передними зубами, за что его немедленно окрестили «Зубастым». Во-вторых, Диман был москвичом со всеми вытекающими: хороший достаток в семье, компьютер, о котором мы тогда только мечтали, футбольная форма и самый лучший мяч во дворе. Не обходилось и без московских понтов. Дима не упускал случая напомнить нам о том, что мы провинциальные нищеброды, но делал он это так неуклюже и безобидно, что никто не обижался. К тому же он не был жадным и, собирая нас на футбол, всегда выносил свой мяч и угощал лимонадом.
Но больше самого Димы запомнилась его бабушка, к которой (видимо, за какие-то её грехи) родители на всё лето сплавляли неугомонного внука. Бабушка была настоящим голосом улиц (скоро я объясню, что это значит) и отнюдь не радовалась тому, что очередное лето ей придется нянчиться с этим столичным непоседой. Дима был очень активным ребенком. Его приезд она неизменно встречала одной и той же фразой: «Опять этого засранца мне на шею вешают. Не могли в питомник сдать?»
Именно тогда мы впервые услышали ее крик, который я слышу до сих пор, словно его эхо прорезало пространственно-временной континуум на долгие годы вперед:
«Ди-и-и-и-и-и-м-а-а-а-а!»
Этим ревом можно было искать жизнь в космосе. Неважно, где мы прятались: за школой, на пруду, в гаражах или у кого-то в гостях — ровно к обеду или к девяти вечера бабка выходила на площадку, медленно поворачивала голову, как радар, и запускала свой сигнал на весь район.
— Ну ба-а-аб! — пищал в ответ Диман, несясь домой со всех ног.
Потом у них традиционно случался спор, который представлял собой целое шоу, и мы с радостью наблюдали его, надрывая животы от смеха.
Начиналось всё с уговоров и подкупа: Дима клятвенно обещал вести себя хорошо и помогать по дому. Бабушка не верила ни единому слову. Потом Дима грозил нажаловаться родителям — но и это не работало. Затем он заявлял, что придет, когда захочет, но бабушке было до фонаря. Она спокойно отвечала, что просто закроет дверь, и этот малолетний «звездюк» (так она обычно называла внука) может ночевать где угодно.
Иногда Дима ее уговаривал на пятнадцатиминутный матч под ее судейством, которое она вела всегда в пользу его команды, а когда бабушка была не в настроении и отказывала, он в порыве отчаяния мог позволить себе нагрубить ей, чтобы не прослыть слабаком перед вечно ржущей над ним провинциальной шпаной. В такие моменты всё решалось быстро. Бабушка давала внуку звонкого леща и, схватив за ухо, тащила московского мажора домой под наш дикий хохот. На весь двор разносился жалобный стон:
— Ай-я-я-яй! Я всё маме расскажу!
— Я и ей всыплю за то, что тебя, звездюка, опять мне прислали.
Но несмотря на характер и вечное ворчание, внука она любила. Каждый новый день Диман выходил во двор с широкой улыбкой, накормленный всякими дорогими сладостями и домашними пирогами. А еще бабушка не жалела своей пенсии на новые игры для Диминого компьютера, которые они покупали на нашем рынке, где дисками торговали прямо на улице под широким зонтом.
Иногда Дима порывался кого-то из нас привести в гости, и это была настоящая проверка на прочность, причем для всех участников мероприятия.
Как сейчас помню: стою на площадке седьмого этажа, а из-за закрытой двери доносится такой рев, что сам Аттила развернул бы своих гуннов и ускакал прочь, лишь бы не встречаться с тем, что живет внутри.
— Ну ба-а-а-аб, ну можно мы посидим пару часиков?!
— Да чё ты их всех сюда тащишь?! У меня тут приют, что ли?! У этих засранцев трехкомнатная квартира, совсем оборзели! Пусть у себя дома сидят! Как ты меня достал! И друзья твои полудурошные!
И вот стоишь ты, слушая этот концерт, и думаешь, как бы улизнуть. Но тут открывается дверь, и появляется вечно улыбающаяся физиономия Димана, которая сообщает:
— Ща еще пять минут, я в толчке был и пока не спрашивал у бабушки.
Затем дверь захлопывается, и концерт продолжается.
Потом бабушка всё же сдается, понимая, что проще ночью в парке отказать вооруженному маньяку, чем этой московской занозе. Дверь снова открывается, и Диман приглашает зайти. Обычно я пытался отказаться и предлагал всё же отправиться на улицу, но тогда Диман обещал дать поиграть сольно в его комп целых двадцать минут, и весь страх отходил на задний план.
— Здравствуйте, — вежливо кланялся я Диминой бабушке, снимая кеды у двери и машинально прикрывая голову в страхе, что ее вот-вот откусят
— Здрасти, — кисло отвечала она и исчезала на кухне, откуда потом приносила всякие домашние угощения и холодный лимонад.
Как-то раз Дима уговорил бабушку позволить ему остаться с ночевкой у нас с братом. Не знаю, чем он ее подкупил. Наверное, дал обещание, что родители не привезут его в следующие тридцать лет. Он начал прогревать эту тему за неделю, но бабушка не соглашалась ни в какую, и это при том, что мы жили в доме напротив, и Дима мог даже выйти на наш балкон, чтобы помахать бабушке.
Она, к слову, так и простояла тогда на своем балконе, словно часовой, до самой темноты. И хоть мы могли разглядеть только ее нечеткий силуэт, а бабушка по ночам всё же переходила с крика на нормальную тональность, каждый из нас отчетливо ощущал на себе ее гневный взгляд, а до ушей доносилось слово, без конца слетающее с ее губ: «Звез-дю-ки...»
Бабушка Димана, кстати, кричала не только на него. Она вообще плохо умела общаться на нормальной, человеческой частоте. Под раздачу попадали все: соседи, почтальоны, работники магазина, чей склад выходил на наш двор, и даже ее подружки, с которыми она постоянно сидела на скамейке у детской горки. Мы слышали ее всегда — это был голос нашей улицы, ее отличительный знак, ее гимн. Лишь зимой бабушка будто впадала в анабиоз, и на улице воцарялась неестественная тишина.
А потом мы подросли. Диман стал приезжать реже, у нас у всех появились компьютеры. Во дворе, как тараканы, расплодились машины. Мы перестали играть в футбол, окончили школу и разбрелись по техникумам и институтам.
А потом голос Диминой бабушки умолк навсегда. Я не помню точно, как и когда это случилось, но заметил, что вместе с уходом этого крика всё вокруг как будто начало менять цвет: двор, дома, деревья, небо — всё теряло краски и тускнело на глазах. Газон превратился в парковку, с уличных веревок исчезло постельное белье, на дверях появились домофоны, а кусты, где мы скрывались, играя в прятки, и вовсе срубили.
Если бы вы спросили, с чем ассоциируется у меня детство, я назвал бы десятки, а то и сотни вещей: футбол, спортивные лагеря, речка, заброшки, крыши магазинов, пруды, гаражи, школьная площадка, спортзал… Но если бы вы спросили: «Как звучит детство?» — я бы однозначно ответил так:
«Ди-и-и-и-и-и-м-а-а-а-а!»
Александр Райн
